В среду вечером в рамках молодёжного театрального форума «M.@art.контакт» в зале драматического театра был показан спектакль «От красной крысы до зелёной звезды» в постановке Сергея Пускепалиса (Омский государственный драматический «Пятый театр»). Это «психологическое шоу в двух действиях», в нём «во едино собраны пять коротких эксцентрических историй о "парах и не парах", а также одна притча о "красной крысе". Как заявлено в афише фестиваля, "От красной крысы до зелёной звезды" — несколько не связанных впрямую между собой эпизодов. Можно считать, что происходят они в одном подъезде, а зритель словно поднимается вверх на каком-то невидимом лифте...»
Сумерки. В синем свечении — улица. Люди, люди... спешат. На работу, на свидания... Толпы. Безликие. Безымянные. Странно задумчивый человек. В руках — радио, вслушивается в голоса: «Спасибо, я люблю стихи!» «Слышишь, я выбью дверь!» Голоса заглушает громкая музыка — пульсирующий тревожный ритм больного сердца. Люди исчезают, появляются крысы.
Стая сбилась в кучу. Дрожат. Принюхиваются. Пристально вглядываются в зрительный зал, словно выбирают блюда. Невероятно яркие, сильные образы. Приковывают внимание порывистые, угловатые движения актёров. Костюмы — сероватые хламиды с капюшонами, лица скрывают армейские противогазы.
В центре влюблённые Он и Она. Он: «Хочу быть красного цвета!» Она: «Тебя убьют, помнишь белую крысу?» Он: «Я принесу тебе кость. Тебе нужно хорошо питаться. Ведь у нас будут дети».
Поражает абсурдность ситуации. Крысы любят и разговаривают... как люди. Крысы — аллегория людей. Значит, происходящее в их мире — пусть не явственно — присуще нам. Он возвращается. Без кости, истекающий кровью... Добивается красного цвета. «Здорово! — шепчет. — Жаль, я этого не вижу».
«Что ты наделал? — сокрушённо кричит она, осекается, размышляет. — Ведь у меня будут дети, я должна хорошо питаться». Крыса пожирает любимого, шепчет: «Прости! Прости!».
Вновь странный пульсирующий ритм. Сумерки. Сцена едва видна. Человек с радио. Танцуют люди. С зонтами. В чёрных широченных плащах-хламидах. Странная жуткая мистерия звуков и пластики. И неожиданно всё исчезает, проваливается сквозь землю. Очарованный волшебством зритель с удивлением смотрит вверх. Над сценой «парят» Он и Она. Нет, не птицы — люди. Застряли в лифте. Она — девушка с седьмого этажа. Он — влюблённый в неё студент. Он (прежде, чем признаться в любви, мучает её): «А вы не задумывались, зачем я зашёл вслед за вами в лифт? Я — грабитель! Вы боитесь меня? Не бойтесь, я ювелир! Ах, Господи, я вас люблю».
Вновь сумерки. Вновь дикий тревожный вой-ритм угасающего предынфарктного сердца. Сумерками и музыкой, словно ножницами, режиссер вырезает один сюжет из целой цепи других. «Раз» — сцена с крысами! «Два» — парочка в лифте! «Три» — ...
Он (статный мужчина, в строгом аккуратном костюме): Я люблю тебя! Она (красивая блондинка) наносит на губы слишком яркую помаду. В порыве бросается на мужчину. Целуются. Меркнет свет. Через несколько минут вздохов вновь — Он и Она. Порванная на клочки одежда, свирепые взгляды. Он: «Слово матерное написано». Она: «Ага...». Он: «Дети здесь бывают». Она: «Дети наверно и написали!» Он: «Ты не любишь детей?» Дерутся. Какая-то зловещая тень подаёт женщине топор. «Раззз!» Вновь ножницы света и музыки.
Эпизод второй. Сцена та же. «Молчи!» «Молчу!» «Не надо кричать!» «Я не кричу!» «Да ты просто не слышишь себя со стороны!» «Я тебя люблю!» «Я люблю тебя!»
Один абсурд наслаивается на другой и приправляется иногда чёрным юмором. Получается «слоёный пирог», собранный из, казалось бы, не сочетаемых ингредиентов — но, парадокс, приятный на вкус. Зритель сталкивается с огромным — едва ли не эпическим полотном, разбитым на мелкие части. Как мозаику, эти части нужно составлять, примерять углами, находить что-то общее.
К концу первого акта промелькнуло три сцены, абсолютно не связанные между собой. Зрители в недоумении наблюдали ещё одни сумерки и ещё одну мистерию звука и пластики. Вместо занавеса толпа аккуратно развесила свои хламиды на перетянутой через сцену верёвке. Можно было идти пить кофе. Антракт.
В буфете очередь. Приткнувшись в самом её хвосте, от нечего делать, вслушиваюсь в разговоры. Передо мной девочки из «культпросветучилища», смешно хлопают глазами. «Первый эпизод с крысами, — замечает высокая шатенка, — лишний! Понятно, что речь о человеческих отношениях. Причём крысы — не пойму! «А я вообще ничего не пойму, — парирует насупившаяся блондинка. — Вчера про "чмо" было круто! Мы прониклись. А здесь только с топором интересно. Всё остальное — отстой!» «А я такой театр люблю! — как-то тихо, но очень уверенно говорит низенькая девочка с косичками».
Позади пожилая пара. Она (раздражённо): «Перестань сопеть!» Он (угрюмо): «Я не соплю!» Она: «Стыдно на люди выйти!» Он: «Так не ходи! Кто тебя просит...» Беру кофе «три в одном», подсаживаюсь к двум молодым людям лет сорока. Вновь слушаю: «На "Криминальное чтиво" похоже — говорит "высоколобый эстет", обращаясь к другому "в очках", — или на Джима Гармаша. Такой американский кинематографический принцип показа действия. Нарезка сюжетов».
«На Бродвее такая шляпа была, — тот, что в очках, пьёт зелёный чай, нетерпеливо перебирая ногами под столом, — во времена Великой депрессии люди собирались в театрах и сами разыгрывали такие небольшие бытовые сценки — комического содержания минут на 8 — 9. Одна, вторая, третья... в результате получалась цепь зарисовок «с натуры».
«Потом этот же принцип взял Роб Гриё (автор романа «Проект революции в Нью-Йорке» — авт.) — подхватил высоколобый. «Ага» — согласился тот, что в очках. «Обожаю эстетов!» — подумала я.
Второй акт. Освещённая сцена. В центре — белая ванна. Он и Она — покрыты пеной. Она: «Так спокойно, что даже тревожно! Хочу есть... Дорогой, принеси что-нибудь!» Он (выходит из ванны): «Три минуты!» Она (в истерике): «Что это ты так быстро поднялся?» Он: «Ничего не быстро. Встал и пошёл!» Она: «Никуда не ходи!» Он: «Как скажешь...» Она: «Так, значит, я останусь голодной?» Он: «Пять минут!» Она: «Как? Было три, так уже сейчас пять?» Он: «Господи...».
Сижу и, наконец, понимаю, о чём пьеса: «Ещё одна вариация на тему: «Вот, бабы — дуры!»
Мужчина тем временем уходит за пирожными. «На пять минут». Женщина напряжённо отсчитывает уплывающее время. «Минута. Две. Три...». Мужчины всё нет ... Опять ножницы темноты и музыки. Люди танцуют, словно марионетки. Рабочие ставят перед ванной диван.
Сцена вторая. Акт второй. Мужчина — майка, трико, брюхо. Пролетарий. После работы. Перед телевизором. Хаотично нажимает на пульт. Из телевизора голос встревоженной женщины с первой сцены: «Минута. Две. Три...». Появляется жена пролетария. Халат. Полотенце на голове. Садится радом, давит на спине мужа прыщи. Она: «Это не искусство: ушёл (о персонаже из первой сцены — авт.), ничего не сказал! А чтобы ты (обращается к мужу — авт.) сказал, если бы уходил?» Он (мнётся, без особого желания отвечает): «Прощай, дорогая! Я полюбил другую!» Она: «Ну, и уходи!» Он (растерянно): «Я же пошутил!» Она: «Подлец!»
Скандал. Он хлопает дверью. Она остаётся одна. Глотает таблетки. Трагедия. Точнее, трагикомедия с элементами фарса. То, что происходит на сцене, одновременно и странно, и страшно. Странно потому, что два любящих человека мучают, «едят» друг друга. Страшно потому, что эти мучения обыденны. Незаметная война на кухнях, в которой есть, нигде не фиксируемые жертвы. Война идёт...
Ножницы. Люди. Экспрессия. Танец. Рабочие уносят ванну и диван. Появляется дворник. Подметает. На сцене три кучи — скорчившиеся, закоченевшие в объятиях пары. Дворник подметает пары. Выгоняет влюблённых со сцены.
Сцена третья. Старик осторожно ступает по половице. Старуха на ней, что-то отмеряет. Он: «Уйди!» Она: «Сам уходи!» Ругаются. Старуха — за метлу! Старик — за сердце. Зачем? Ради чего они ссорятся? Так и хочется прокричать: «Перестаньте! Уступите друг другу!» У польского поэта периода Возрождения Яна Кохановского есть одна интересная «фрашка» (стихотворный анекдот) под названием «Женское упрямство». Смысл такой: вверх по течению реки идёт мужчина, ищет свою утонувшую жену. Ему говорят: «Течение снесло её вниз, ищите её в долине! «Нет! — отвечает мужчина. — При жизни она была такая упрямая, что и после смерти — пошла наперекор!»
Не только о женском упрямстве пьеса. Скорее, она — о мужском желании его понять. Мужчины — существа иррациональные, — утверждает режиссёр постановки. — И ещё в большей степени, чем женщины. По крайней мере, так я прочитала содержание последней сцены спектакля.
Вновь тревожный пульсирующий ритм. Сумерки. Сцена едва видна. Человек на крыше здания. Движения, как у марионетки. Странные. Порывистые. Появляется второй. Мешает первому свести счёты с жизнью. Ругаются. Мирятся. Вновь ругаются и, наконец, решают умереть вместе. Мужчины. Комичность ситуации очевидна. Первый: умирает потому, что он особенный. Он — выше жизни и поэтому, жизнь для него не имеет смысла. Второй — потому что устал от обыденности. Хочется исключительности, уникальности. Пусть даже вся уникальность будет заключена в 6 секундах полёта с крыши «головою вниз» — на холодную мостовую. В прах... Нет, они, конечно же, не решаются умереть. Мужчины.
А теперь вернёмся к притче о крысе, которая хотела быть красного цвета. Потому, что этот цвет уникальный... Ради уникальности крыса рискнула и окрасилась собственной кровью. Мужчину, как можно понять притчу, манит вечный поиск самоидентичности. Он — вечный странник, не удовлетворённый собой и миром вокруг. Женщина, напротив, живёт целесообразностью, конечностью. Мужчина и женщина — это пара взявшихся за руку и бегущих в разные стороны людей. Так устроен мир.
И всё же в этом мире что-то есть! Вернее, «должно, что-то быть!» Финал. Вновь толпа сначала людей, потом крыс. Тревожный ритм. Сцена в зеленоватом свечении. Мужчина с приёмником. Вслушивается. Вглядывается. «Там (говорит о небе — авт.) — зелёная звезда! Она ждёт, а я здесь! Эй! (кричит кому-то в высоту — авт.). Слышишь меня? Я — здесь!»
Соб.инф.
