Уставшая обнаженная женщина с красным шрамом помады на шее подошла к самому краю сцены, обвела всех взглядом и — шагнула в зал... Медленно и беззвучно она пробиралась к выходу через толпу зрителей — застывших, ошарашенных, онемевших. Дверь громко захлопнулась.

40 минут рефлексии на тему скоротечности времени, невыносимой боли потерь и неизбежности смерти оставил на могилевской сцене камерный сценический проект «Клепсидра» польского театра «A Part». Концепция спектакля рождается из двойного значения слова «клепсидра»: с одной стороны — песочные либо водяные часы, с другой — скорбное голошение. Связующий элемент этих смыслов — женщина, как «прибор» для измерения времени и как плач о безысходности, о невозможности повернуть все вспять.

Спектакль начался еще задолго до того, как вошел в зал первый зритель. Собирались люди, толпились около входа, разговаривали, но никто не замечал женщину в черной мужской одежде, которая молча стояла в стороне — наблюдала. Все заняли свои места. Только тогда вошла «Клепсидра», чтобы начать «повествование». Первый ее жест — вытянутая рука с зажатым кулаком, из которого сыплется песок — обозначил предмет раздумий — время.

С неподдельным интересом женщина с помощью пластики стала «исследовать» сценическое пространство и свои возможности в нем. Быстрые эмпирические моменты сменялись замедленным рассуждением о природе своего происхождения, пока не наступила «потребность» снять с себя первый кокон, тень прошлого — мужскую одежду. Это то, что не давало ей покоя. Вернее, воспоминание о том, кого она потеряла. Клепсидра бережно сложила вещи, рассматривая каждую мелочь на рубашке, брюках — как приятны были ее воспоминания о прошедшем, пропавшем, потерянном... Но не жалко. Безразлично.

Тревожный проблеск сирен в четырех углах сцены — то ли полицейских, то ли сирен скорой помощи — становится переломным моментом происходящего на сцене. Клепсидра, опираясь на руку, очерчивает ногами — стрелками часов — круг, который в то же время и символ бесконечности, непрерывности существования, и символ ускользающего времени. И, если первая часть спектакля — вспоминание жизни, то вторая — ожидание смерти.

Женщина с ужасом понимает, что осталась одна, ей больше некуда бежать, не о чем мечтать и не на кого надеяться. Остается только... успокоение в смерти. Она достает красную помаду, которая мягко ложится на ее губы, как поцелуи любимого, но которая лезвием перерезает горло, как невыносимая мысль об утрате, как знак страданий и мучения.

Нужно забыть, очиститься, исповедоваться... Клепсидра начинает раздеваться.

Она прячется в одежде, путается в ней, завязывает чулками рот и в немом крике вместе с вещами пытается «сорвать» с себя боль утраты. И только обнажившись полностью, оставшись беззащитной перед толпой, она открылась до конца и смогла заговорить. Слова Клепсидры обрывками оседали в голове и начинали пульсировать:

«...я женщина... я все хорошо помню... но ничего меня не удивляет... я помню, как отец держал меня на руках, я помню объятия мужа, помню, как сын в трамвае цеплялся руками за мои ноги под платьем... помню, как друг моего мужа пытался изнасиловать меня на супружеском ложе... моя любовь — самое большое разочарование, которое делает меня мертвой... я несчастна... но ведь каждый из вас может сказать то же самое о себе... каждый может сказать, что не хотел родиться человеком. Возможно, я хотела бы быть цветком... но я — мясо, которое рождает другое мясо, которое не хотело бы появляться на этот свет... все забыто...».

Молодое мертвое тело Клепсидры после вереницы перевоплощений — из дочери в жену и любовницу, из жены в мать — претерпело последнее, метафизическое перерождение, — из бытия в «булгаковское» забвение. Поэтому она имела право первой выйти из зала, оставив недвижимую публику в ожидании... новых метаморфоз.

Соб. инф.