На пресс-конференции, посвященной спектаклю «Привет эммигранты!» острой дискуссии не получилось. Создатели спектакля (кстати, крайне открытые в общении люди) с первых же минут умудрились не отдать иннициативы алчной стае «гончих» театральных критиков. И сами опрокинулись перед ними лапками вверх, использовав принцип «лежачих не бьют». Дескать, свои минусы мы и сами знаем... Таким нехитрым способом желчь была нейтрализована в зародышах ее носителей и разговор сам собой перешел к обсуждению общих проблем русских театров, находящихся в «изгнании» — на периферии и в ближнем зарубежье. Здесь я, пожалуй, опущу черную ширму. Отмечу лишь, что разговор вызвал живой интерес всех участников пресс-конференции. К беседе активно присоединился и директор могилевского драматического театра Андрей Новиков, знающий о проблемах современного театра непонаслышке. Разговор получился доверительным, искренним, можно даже сказать, дружеским и этот факт, надеюсь, станет еще одним мостиком в дальнейшем сотрудничестве и взаимодействии двух театров — Могилевского и Русского театра Литвы.
Мнения, прозвучавшие в ходе обсуждения спектакля «Гедда Габлер» не были неожиданными. Единогласно отмечали критики высочайший профессионализм режиссерской и актерских работ. Некоторые высказывались, что спектаклю не хватало жизни, но в конечном итоге сошлись на мнении, что жизнь была, только специфическая. Вообще беседа свелась к попытке развести на разговор режиссера Ирину Керученко, но она оказалась непростым орешком: парировала все выпады, закрывшись забралом «я так вижу», которое вечно спасает художников. Только это слабый аргумент. У режиссера замечательный аналитический ум, позволяющий глубоко погружаться в материал, и спор, в конечном итоге, свелся к вопросу: что же хотела сказать автор спектакля? «Я все сказала спектаклем», — твердила свое Ирина. Возражать было бесполезно...
Госпожа Керученко подчеркнула, что Ибсен – это едва ли не лучшее, что есть в западной драматургии. Говорила, что в образе Гедды она видела себя, и этому легко верилось: прямолинейность и недоступность талантливого режиссера подтверждала жизненную позицию персонажа, заключающуюся в неограниченной свободе личности, если эта личность сильна.
У неизвестного ничтожного автора этой заметки в душе возникла жалость к молодой обиженной девушке, с настойчивостью танка готовой идти на все ради достижения цели. Только вот в чем цель? В свободе? Ибсен, безусловно, симпатизировал своей героине, но гений его как раз в том, что перо его вывело на бумаге образ раба, заложника своей страсти, все более и более погружающегося в пучину этого рабства. Ложность такого пути – вот что проповедует если не Ибсен, то логика жизни.
